От редакции. Этот материал мы получили по почте со следующим сопроводительным письмом: «Уважаемая редакция! На сайте НЦПЗ РАМН висит безграмотная статья Бологова "Психастенический мир Чехова ", которая рядит русского гения в психопаты. Псевдопсихиатрические измышления я раскритиковал, отослал в редакцию НЦПЗ РАМН. Никто со мной не спорит, ибо есть общеизвестные психиатрические истины, критерии, которые автор статьи нарушил, но психиатрическую клевету на Чехова не убирают. Считаю, что это и есть один из способов очернения Русского мира и его гениев. Отсылаю свою статью. Написана языком понятным и не профессионалам».

Трудно сказать, кто в Чехове был выше: человек или художник. Его светлая личность представляла совершеннейшее гармоническое целое, в котором человека нельзя отделить от художника, а художника от человека.

Плотов М.Е. Большое сердце

На сайте Научного центра психического здоровья Российской Академии медицинских наук (НЦПЗ РАМН) в разделе «Болезнь и творчество» среди работ Сикорского, Ломброзо, Ясперса, Фрейда, как равная, размещена статья П. Бологова «Психастенический мир Чехова» (http://www.psychiatry.ru/stat/152). Читаю, и на втором абзаце - не верю своим глазам!

Автор пишет, что в начале 1890-х годов Чехов «познакомился и сблизился с выдающимся русским психиатром В.И. Яковенко» и что «собратья-врачи шокировали гуманитарную общественность тем, что самому Чехову-человеку поставили диагноз... психастенический психопат». Кто эти «собратья-врачи» автор не сообщает, но, поставив два предложения рядом, создаёт у читателя впечатление, что Яковенко «поучаствовал».

Этот кульбит привлёк моё внимание, и я прочёл письма Чехова к Яковенко. Мелихово расположено в 18 км от села Покровское-Мещерское, где находилось земское психиатрическое заведение, директором которого был Яковенко. Чехов написал Яковенко 7 деловых писем с просьбами о госпитализации больных, о трудоустройстве студента-медика, избравшего психиатрию, и просил у Яковенко совета по амбулаторному лечению его бывшего пациента. И всё!

Считая Чехова наиболее гармоничной личностью среди великих русских писателей, я начал искать критерии, на основании которых анонимные братья-каины выставили диагноз брату Авелю. Увы, ни о каких критериях П. Бологов не упоминает! Ни о тех, что были в конце 19 начале 20 веков, ни о критериях Ганнушкина-Кербикова, ни о диагностических указаниях МКБ-10! Он пишет, что Чехов сам «чётко определил своё психическое состояние, как «переходное», что в современном клиническом понимании соответствует «пограничному расстройству личности». Где Чехов об этом писал, и какими критериями руководствовался, занимаясь самооценкой, неизвестно. Если Бологов считает, что у Чехова имелось «пограничное расстройство личности» в современном психоаналитическом понимании, то ему следовало бы указать, какими примитивными защитами Чехов пользовался, в чём проявлялась диффузная идентичность его личности, какие трудности с тестированием реальности он испытывал (1). Но Бологов даже терминов таких не упоминает! Разговор же об особенностях личностной организации Чехова без ссылок на структурные критерии - лишён психоаналитического содержания!

Общепризнанные требования к постановке диагноза «расстройство личности или психопатия» проигнорированы, но у собратьев-врачей, оказывается, «есть мнение»! Вред, который авторитету психиатрии и науке наносят псевдонаучными мнениями анонимные «собратья-врачи» - огромен. Одно дело - превратить посмертные судебно-психиатрические экспертизы (СПЭ) из инструмента поиска истины в инструмент сословного заработка и продавать населению «мнения экспертов», на пушечный выстрел не подпуская к ним критику коллег. Другое дело - под крышей РАМН повесить статью о Чехове-психопате! В первом случае - посмертной психиатрической клеветой возмущаются единицы, во втором - миллионы. В первом случае судебные психиатры, объявляя общих психиатров не компетентными, показывают им языки из-за спин судей, во втором - за спины судей не спрячешься, ибо «посмертную СПЭ Чехова» оценивают коллеги, которые помнят о презумпции психического здоровья, знают общепризнанные критерии диагностики психопатии и судят о компетентности не по формальным признакам, как судьи.

Поищем у «психастенического психопата» Чехова «крайнюю нерешительность, боязливость, постоянную наклонность к сомнениям», трудность выбора и «неумение обходиться без посторонней помощи». «Вечные сомнения и контроль самого себя делают работу психастеника медленной и мучительной», - пишет Ганнушкин и добавляет, - «Психастеник всегда не энергичен, не активен, бездеятелен, это - не человек дела, а мечтатель и фантазёр» (2). Личко считает, что требования к чувству ответственности (первые классы школы, экзамены) представляют один их самых чувствительных ударов для психастенического характера. Он же пишет, что психастеники склонны к развитию невроза навязчивых состояний и, ссылаясь на (Janet, 1903), утверждает, что «наибольшего расцвета психастения достигает в возрасте 20-40 лет» (3).

Попробуем найти у Чехова указанные классиками психиатрии черты психастении. Наложила ли она на его личность «свой властный отпечаток»? Оставались ли эти черты стабильны в течение его жизни? И - самое главное! - были ли они выражены до степени, нарушающей адаптацию? Тотальность, стабильность и дезадаптация являются «составом психопатии», триадой Ганнушкина. Без любого названного критерия «состав психопатии» распадается.

Я не отрицаю наличие у Чехова психастенических черт в той мере, в которой они присущи психически здоровой личности, но меня возмущает пустая посмертная болтовня о психопатии (а, значит, и о дезадаптации!) одного из самых успешных, всемирно известных русских писателей!

Я не ставлю точку только потому, чтобы показать всю абсурдность, профессиональную безграмотность возведённой на Чехова психиатрической клеветы. Кому и зачем нужно вырядить в психопаты русского гения, о котором современники говорили: «Нормальный человек и нормальный прекрасный писатель»? Далее Бунин приводит слова Зинаиды Гиппиус: «слово «нормальный» - точно для Чехова придумано. У него и наружность «нормальная» (...) Нормальный провинциальный доктор (...) Имел тонкую наблюдательность в своём пределе - и грубоватые манеры, что тоже было нормально. Даже болезнь его была какая-то «нормальная»... и никто себе не представит, чтобы Чехов, как Достоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке «священной» эпилепсии, опрокинув дорогую вазу». И далее Гиппиус: «Чехов, уже по самой цельности своей, - человек замечательный. Он, конечно, близок и нужен душам, тяготеющим к «норме», и к статике, но бессловесным» (4).

Для Гиппиус слово «нормальный» было синонимом «бездарный», а Чехов - бесспорным талантом и столь же бесспорной для современников нормальностью - разрушал её стихийное ломброзианство. Она рада была бы найти в Чехове что-то «болезненное», но, увы.

Сведениями о поведении Антоши в первых классах я не располагаю, зато имею обширные, документально подтверждённые данные о поведении Антона в подростковом возрасте.

Александр Чехов в 1875 г. обиделся на отца за то, что он читал его письма другим родственникам, и решил прекратить с ним переписку, но потом передумал: «тёплое и задушевное письмо Антона заставило меня изменить своему слову и решению и написать вам (...) спасибо большое Антону. Его письма услаждают нас» (5).

Курт Шнайдер называл психопатами людей, «которые сами страдают от своей ненормальности или от ненормальности которых страдает общество» (6).

С пятнадцатилетнего подростка, который одним письмом помирил двадцатилетнего брата с пятидесятилетним отцом, Шнайдер подозрение в психопатии мигом бы снял: авторитет, которым пользуется в семье пятнадцатилетний юноша, исключает несостоятельность его психики!

В шестнадцать лет Чехов вместе с пятнадцатилетним братом Иваном остался в Таганроге, а родители с младшими братьями переехали в Москву. Посмотрим, как юный Чехов, оставшись старшим, справился с «требованиями к чувству ответственности». Эти моменты, по мнению Личко, декомпенсируют психастеников.

В начале мая 1876 г. отец пишет сыну: «Спасибо тебе, Антоша, за... то, что ты хозяйничаешь в доме и ходишь за долгами... и за то, что продал пол-гнезда. Для меня приятно, что ты ещё третий урок нашёл» (5).

В следующем месяце: «Рассуждения твои весьма меня утешают. Если бы такие соображения, в отношении нашего настоящего положения, были и во всех твоих братьях...» (5).

А вот что родители пишут несовершеннолетним сыновьям в августе 1876 г.: «Вы пишете, что у вас денег нет, а мы писали, чтобы выслать нам денег в Москву, пока определюся к месту (...) постарайся что-нибудь продать и нам денег вышли» (5).

В ноябре 1876 г. мать пишет сыну: «Мы от тебя получили 2 письма наполнены шутками, а у нас в то время только было 4 коп. и на хлеб и на светло. Ждали мы от тебя, не пришлёшь ли денег (...) ты ещё не написал, скоро ли пришлёшь наше имущество, беда да и только... Антоша, ты не ссорься с кухаркой, они все одинаковы, ты её уважай и она будет добра» (5).

Михаил Чехов (младший брат Антона) вспоминал: «Он распродавал те немногие вещи, которые оставались ещё в Таганроге после отъезда матери, - разные банки и кастрюльки, - и высылал за них кое-какие крохи, и вёл по этому поводу с матерью переписку. Не признававшая никаких знаков препинания, мать писала ему письма, начинавшиеся так: «Антоша в кладовой на полке...» и т. д., и он вышучивал её, что по розыскам никакого Антоши в кладовой на полке не оказалось» (5).

Закончу рассказ о Чехове-подростке январским 1877 г. письмом родителей: «Деньги двенадцать рублей серебром мы от тебя получили, очень мало (...) Мамаша ждала от тебя 20 рублей. Как услыхала, что прислано 12 рублей, залилась горькими слезами» (5).

Представляю взгляд, каким бы посмотрел Личко на студента, который заикнулся бы о психопатии у человека, с 16 лет содержащего родителей! И долги он с должников собирал, и «гнездо» распродавал, и уроки давал, и на несправедливые упрёки родителей - шутил!

Чехов до самой смерти содержал семью, оплачивал долги братьев и работал, работал, работал, несмотря на туберкулёз лёгких и кишечника, от которого умер в сорок четыре года, написав 30 томов сочинений и писем. Бунин пишет: «...были затронуты любимые темы Чехова - о том, что надо работать «не покладая рук» и быть в работе до аскетизма правдивым и простым...» (4).

Даже Винни-Пух сказал бы: «Это какой-то неправильный психопат!»

Но допустим, что «психастения» у Чехова в подростковом возрасте не «расцвела». Посмотрим на него в возрасте 23 лет.

Студенты 5 курса медицинского факультета Московского университета сдавали в 1883 году повторно все экзамены и зачёты, которые уже сдали ранее на 1-5 курсах. Всё заново! Количество доходило до 75. Чехов последний экзамен сдал 20 декабря (5)!

Кроме того, Чехов в 1883 году опубликовал (из дошедших до нас) 107 рассказов и юморесок. Это 301 страница 2 тома его ПСС! Среди них «Смерть чиновника», «Дочь Альбиона», «Шведская спичка», «Толстый и тонкий» и т. д. Я не о качестве - хотя многое из написанного в 1883 г. переведено на иностранные языки при жизни Чехова и по сей день считается мировыми шедеврами - я о количестве!

Итого: в 1883 году Чехов сдал 75 экзаменов и зачётов, написал 107 рассказов и юморесок (по 8-10 в месяц), принимал решения, в какую газету или журнал их отослать (в 7-ми изданиях работал!), бегал по редакциям и к поездам, отсылая рассказы, ездил на почту, получая гонорары, давал советы братьям, был в семье добытчиком, третейским судьёй и миротворцем.

Если это проявление «бездеятельности», «нерешительности», то, что же тогда «деятельность» и «решительность»?

Трудоспособность или стеничность, целеустремлённость Чехова, уже больного туберкулёзом, удивляет. Бунина поражало, «как он моложе тридцати лет мог написать «Скучную историю», «Княгиню», «На пути», «Холодную кровь», «Тину», «Хористку», «Тиф»... Кроме художественного таланта, изумляет во всех этих рассказах знание жизни, глубокое проникновение в человеческую душу в такие молодые годы» (4). Психиатр же должен видеть за разнообразием нарисованных жизненных картин разнообразие сценариев поведения, доступных пониманию Чехова, имеющихся в его потенциале. Как это отличается от сценарной узости, зашоренности, негибкости психопата, всю жизнь наступающего на одни и те же грабли!

Готовясь к поездке на Сахалин, Чехов уехал в Петербург, чтоб изучить литературу о Сахалине и «в один месяц сделал столько, сколько не сделать моим молодым друзьям в целый год» (7). Благодаря его поездке, на Сахалине было открыто несколько детских приютов. Чехов в поездке мёрз, мок и «голодал, как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал» (7). Это из письма к А.С. Суворину от 20 мая 1890 года, а брату Александру он писал 5 июня 1890 г.: «Воевал с разливами рек, с холодом, с невылазной грязью, с голодухой, с желанием спать... Такие ощущения, которые в Москве и за миллион не испытаешь. Тебе бы надо в Сибирь! Попроси прокуроров, чтобы тебя сюда выслали» (7). Не психиатрам поясняю, что голод, холод, бессонница, тяжёлая физическая работа - это астенизирующие факторы, которых психастеники избегают и по поводу которых не шутят. А больной туберкулёзом Чехов мёрзнет, голодает, шутит, наслаждается природой и пишет «я доволен и благодарю бога, что он дал мне силу и возможность пустится в это путешествие» (письмо Н.А.Лейкину от 5 июня 1890 г.) (7).

Возможно, доктор Чехов, никогда не бравший взяток, кажется меркантильно ориентированному психиатру - «психопатом». Такой психиатр с удивлением читает письмо Чехова к А.С. Суворину от 23 декабря 1888 г. о том, как Чехов, живущий с литературных заработков, сел писать сказку, но «явилась баба и потащила меня... к поэту Пальмину, который в пьяном образе упал и расшиб себе лоб до кости. Возился с ним, с пьяным, часа полтора-два, утомился, провонял иодоформом, озлился и вернулся домой утомлённым» (8). А, значит, ничего не написал и не заработал! В этом же письме Чехов пишет о том, что тратится на извозчиков ради больных, которые не дают ему ни гроша! Возврат же двух тысяч рублей (большая сумма), которые, по просьбе Левитана, без векселя прислал Чехову (подарил) миллионер С.Т. Морозов, в наш век кажется верхом безумия (9). Поездку же Чехова на Сахалин (а не в Париж!) за свой счёт и бесплатную работу там и тогда не все понимали.

Чехов в письме к А.С. Суворину от 9 марта 1890 г. так объяснил причину: «К тому же, полагаю, поездка - это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать. Пусть поездка моя пустяк, упрямство, блажь, но подумайте и скажите, что я потеряю, если поеду? Время? Деньги? Буду испытывать лишения? Время моё ничего не стоит, денег у меня всё равно никогда не бывает, что же касается лишений, то на лошадях я буду ехать 25-30 дней, не больше, всё же остальное время просижу на палубе парохода или в комнате и буду непрерывно бомбардировать Вас письмами. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели всё-таки за всю поездку не случится таких 2-3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или с горечью? И т. д. и т. д. Так-то, государь мой. Всё это неубедительно, но ведь и Вы пишете столь же неубедительно» (7).

Подчёркиваю: ни общество, ни сам Чехов от «ненормальности» его не страдали. Как все гении, Чехов отдавал окружающим больше, чем получал, «но никто и никогда не слыхал от него сетований на судьбу...» (4).

От писем Чехова перейдём к воспоминаниям современников о нём. Ни один из них не описывает Чехова аномальной личностью (10)!

Учитель Плотов М.Е., сосед Чехова по Мелихову, считает его светлой, гармоничной личностью и обосновывает своё мнение примерами (10).

Профессор Г.И. Россолимо, однокурсник и друг Чехова, один из организаторов Общества невропатологов и психиатров, основатель и редактор журнала «Неврология и психиатрия», знавший Чехова лет двадцать, пишет: «К товарищам у него наблюдалось отношение в высокой степени симпатичное, крайняя благожелательность к курсовым товарищам: раз сойдясь и подружившись, он сближался всё более и более и был в чувствах своих неизменно прочен и отвечали ему друзья тем же....товарищеское чувство у него распространялось далеко за пределы кружка земляков и друзей». Своё мнение о Чехове Россолимо подтверждает рассказом о том, как через шестнадцать лет после окончания курса заболел душевным заболеванием однокурсник Чехова, с которым он не был даже знаком. Узнав стороной, что семья однокурсника осталась без средств, Чехов отослал им деньги. «Стоит ли говорить, что я в течение многих лет при всех встречах его с гимназическими товарищами только и видел с их стороны самое трогательное к нему внимание и любовь», - пишет Григорий Иванович (10).

Замечу, что Россолимо 21 июля 1910 года выставил Софье Андреевне Толстой диагноз: «Дегенеративная двойная конституция: паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой. В данный момент эпизодическое обострение» (11). То есть, личностные особенности пациентов, даже сиятельных, Россолимо оценивал. Поэтому его воспоминания о Чехове можно читать и как диагностический вывод.

Бунин сблизился с Чеховым и его семьёй в 1899 году. Жил в ялтинском доме с матерью и сестрой Чехова даже в отсутствии хозяина. Мать Чехова много рассказывала об Антоше Бунину. Он пишет: «Чтобы эта сложная и глубокая душа стала ясна, нужно, чтобы какой-нибудь очень большой и очень разносторонний человек написал книгу жизни и творчества этого «несравненного», по выражению Толстого, художника. Я же всей душой свидетельствую пока одно: это был человек редкого душевного благородства, воспитанности и изящества в самом лучшем значении этих слов, мягкости и деликатности при необыкновенной искренности и простоте, чуткости и нежности при редкой правдивости.

Быть правдивым и естественным, оставаясь в то же время пленительным, - это значит быть необыкновенной по красоте, цельности и силе натурой. И так часто говорил я здесь о спокойствии Чехова именно потому, что его спокойствие кажется мне свидетельствующим о редкой силе его натуры» (4).

Увы, когда не большой и не разносторонний человек, ушибленный психиатрическими знаниями, пишет статью о Чехове, то образ слепца, держащего слона за хвост, возникает невольно.

Бунин, почти пятьдесят лет вспоминавший Чехова, привёл множество деталей о нём, но так и не закончил свои воспоминания. Горький «в противовес пошлости надмогильных языкоблудов» старался «показать Чехова без фольги - чистого, ясного, милого, умного» (4).

Григорович сказал о малодаровитом писателе, которого сравнивали с Чеховым:

Да он недостоин поцеловать след той блохи, которая укусит Чехова (10).

О Бологове и НЦПЗ РАМН, которые разместили статью о Чехове с диагностическими выводами, которые не отвечают требованиям к студенческой истории болезни, он бы сказал грубее и сильнее. Научные и нравственные основания для этого есть.

Непонимание личности Чехова и непонимание реалий конца 19 века в статье Бологова - вопиющее. Под стать нелепой диагностике! Описанную им «жизнь Чехова в нескольких словах», я бы назвал: «Жизнь Чехова глазами депрессивного больного». Случайно или умышленно так вышло, но статья Бологова - яркий пример «селективного внимания к негативной информации и отсев позитивной» (12).

Если сравнить нижеприведённый абзац с реальной жизнью Чехова, то когнитивные искажения по Беку - драматизация, дискредитация позитивных моментов, эмоциональная аргументация, навешивание ярлыков, ментальный фильтр, туннельное зрение (12) - заметит даже не психиатр.

Бологов пишет о жизни Чехова: «глушь южной России, город Таганрог, отец - владелец лавочки, убеждённый в нескольких несложных вещах: надо бояться Бога, семью содержать в строгости, детей пороть; братья (двое впоследствии станут хроническими алкоголиками), сестра, мать, убожество провинциального мещанства, среднее учебное заведение, уроки в старших классах, отъезд в Москву, университет, бедность, короткие юмористические рассказы в плохих журналах, докторских диплом, потом литературная известность и материальная обеспеченность, короткий расцвет, поездка на Сахалин, затем начало болезни, Мелихово, Ялта, медленное умирание, женитьба на О.Л. Книппер за четыре года до кончины, Германия, Баденвейлер, «Ich Sterbe», смерть».

В реальности жизнь Чехова была ярче, успешнее, завиднее многих! Почти 20 лет (пол сознательной жизни) славы. Уже в двадцать три года Лесков его «помазал, как Самуил Давида» (4), а в двадцать шесть - Григорович, однокашник и приятель Достоевского, написал: «...у Вас настоящий талант, - талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения» (9). Дальше: Пушкинская премия, избрание в почётные академики, уважение и любовь мастеров русской и мировой культуры. Ставя Чайковского на второе место после Толстого, Чехов получает от него в двадцать девять лет фотографию с надписью: «А.П. Чехову от пламенного почитателя» (13). В ответ пишет: «Посылаю Вам и фотографию, и книги, и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне» (13). Любя и уважая Толстого, ставя его на недосягаемую высоту, он получает 30 марта 1899 г. от дочери Толстого, графини Татьяны Львовны письмо со словами: «Ваша «Душечка» - прелесть! Отец её читал четыре вечера подряд вслух и говорит, что поумнел от этой вещи». Ни от моих, ни от ваших, дорогой читатель, «плодов ума» гений мировой литературы, Лев Николаевич Толстой, не умнел. Мало кто, из современников Чехова, мог похвастаться таким письмом. Толстовское - «Чехов - это Пушкин в прозе» - знают даже школьники.

«Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..» - воскликнет, глядя на славу Чехова, иной графоман и плагиатор.

«Глушь южной России - какая-то неправильная глушь!» - скажет наивный и бескорыстный Винни-Пух.

Таганрогский мещанин Антон Чехов решал, в какой университет ему поступать - Цюрихский или Московский. Брат Александр советовал в Московский потому, что лекции там читают на русском языке, а не на немецком (5). В 1879 году Таганрогская городская дума: «... учредила 10 стипендий для воспитания молодых людей в высших учебных заведениях. По постановлению особой комиссии на одну из этих стипендий избран стипендиатом студент Московского университета Антон Чехов. Препровождая при этом сто рублей, следующие за треть с 1 августа по 1 декабря, Городская управа имеет честь покорнейше просить Вас, милостивый государь, выдать их студенту Антону Чехову» (5). Это письмо в ректорат. Кухарка в то время получала 5 рублей в месяц, а студент Чехов - 25, как городовой.

Семью Чехова Бологов представил, как сборище провинциальных дегенератов: примитивность, «порка», «алкоголизм», «убожество».

У Чехова было четыре брата и сестра. Александр, Михаил и Мария получили в Москве высшее образование. Николай не окончил Училище живописи, ваяния и зодчества, но работал художником, Иван - учителем. Михаил Чехов, сын брата Александра («хронического алкоголика»), стал «русским и американским драматическим актёром, талантливым режиссёром и педагогом» (Википедия).

Фраза Бологова - «короткие юмористические рассказы в плохих журналах» - опять искажает реальность! Да, Чехов писал короткие рассказы, но в столичных журналах! Назвать плохими «Осколки» и «Будильник» можно, но из этих «плохих русских журналов» рассказы Чехова мгновенно выуживались, переводились и перепечатывались в «хороших европейских»! Да, Чехову советовали засесть за повесть или роман, но он вывел короткий рассказ, «сто строчный пустячок» на уровень мировых шедевров!

Статья Бологова - кривое зеркало, в котором отразились фрагменты жизни Чехова. Например, ложь о «частых чеховских упоминаниях в письмах о своём здоровье, а точнее, нездоровье», которые, по мнению Бологова, «оказываются свидетельствами типичных для психастении ипохондрических и соматовегетативных расстройств, появившихся у Чехова задолго до чахотки».

Бунин, знавший Чехова, спрашивает: «Кто, например, слышал от него жалобы?» Ипохондрики постоянно жалуются и обследуются. Россолимо написал об отношении Чехова к своей болезни: «...относился к ней крайне легкомысленно, чтобы не сказать больше, и различные проявления её старался объяснить по-своему» (10). Внутренняя картина болезни у Чехова была гармоническая с элементами отрицания болезни и бегства в работу. Это он подтвердил поездкой на Сахалин, а не по клиникам Европы! Вторя словам Россолимо, Бунин даёт «психический статус» Чехова (как и требует психиатрия!) описательно: «Больные любят своё привилегированное положение: часто самые сильные из них почти с наслаждением терзают окружающих злыми, горькими, непрестанными разговорами о своей болезни; но поистине было изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов! Даже в дни его самых тяжёлых страданий часто никто не подозревал о них.

Тебе нездоровится, Антоша? - спросит его мать или сестра, видя, что он сидит в кресле с закрытыми глазами.

Мне? - спокойно ответит он, открывая глаза, такие ясные и кроткие без пенсне. - Нет, ничего. Голова болит немного» (4).

Ещё Бунин: «...много, много в пишущих чувствительности жалкой, мелкой, неврастенической. Но как всё это далеко от такого большого и сильного человека, как Чехов!» (4).

Литература:

1. Кернберг О.Ф. Тяжёлые личностные расстройства: Стратегии психотерапии/Пер. с англ. М.И. Завалова.-М.: Независимая фирма «Класс», 2005.-464 с.

2. Ганнушкин П.Б. Избранные труды. Под редакцией проф. О.В. Кербикова. Ростов н/Д: «Феникс», 1998.-416 с.

3. Личко А.Е. Психопатии и акцентуации характера у подростков. Л., «Медицина», 1977, 208 с.

4. Бунин И.А. Собрание сочинений в 9 томах. М., «Художественная литература», 1967, т. 9. - 624 с.

5. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Письма в 12 томах. М., «Наука», 1974, т. 1.-584 с.

6. Шнайдер К. Клиническая психопатология.-К: Сфера, 1999.-236 с.

7. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Письма в 12 томах. М., «Наука», 1974, т. 4.-656 с.

8. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Письма в 12 томах. М., «Наука», 1974, т. 3.-556 с.

9. Переписка А.П. Чехова. В 2-х т. Т. 1. / Вступ. Статья М. Громова; Коммент. М. Громова и др.-М.: Худож. лит., 1984.-447 с.

10. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / Вступ. статья А. Туркова; Сост., подгот. текста и коммент. Н. Гитович. - М.: Худож. лит. 1986.-735 с.

11. Булгаков В. Ф. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М.: Гос. издательство художественной литературы, 1957, -536 с.

12. Когнитивная гипнотерапия / Е. Томас Дауд. - СПб.: Питер, 2003.-224 с.

13. Переписка А.П. Чехова. В 2-х т. Т. 2. / Вступ. Статья М. Громова; Коммент. М. Громова и др.-М.: Худож. лит., 1984.-447 с.

Любая наука о человеке так или иначе сталкивается с вечной дискуссией - что важнее в развитии личности: природные качества или воспитание? Сторонники обоих мнений склонны сводить этот спор к однозначным ответам, но, к счастью, недавние исследования показали, что дело обстоит немного иначе. Оказывается, нам вполне по силам самим влиять на то, кем мы станем. T&P перевели отрывок из новой книги известного бизнес-тренера Майлза Дауни «Гений в каждом из нас» об истории возникновения этих точек зрения, секретах гения Моцарта и о том, как гены человека реагируют на его внешнее окружение.

Фрэнсис Гальтон (1822–1911) - английский исследователь, географ, антрополог и психолог, основатель дифференциальной психологии и психометрики, статистик.

Споры о приоритете одного над другим, взаимосвязях и взаимовлияниях природы и воспитания друг на друга начались в середине XIX века с работ Фрэнсиса Гальтона. В упрощенном виде природа - это все врожденные качества личности, ее генетическое наследие, а воспитание - это внешние элементы, социальные и культурные, влияющие на то, каким станет человек: как к нему относятся родители, чему и как его учат в школе и университете, с чем он сталкивается в жизни и как складываются его отношения с окружающими.

Радикалы, стоящие на стороне природы и увлеченные биопсихологией, утверждают, например, что все особенности человеческого поведения, вплоть до мельчайших черт характера, есть не что иное, как результат эволюции. Ничего странного в этой точке зрения нет, особенно если учесть, что один из ее первых и самых ярых поборников, Фрэнсис Гальтон, был двоюродным братом Чарльза Дарвина. По другую же сторону баррикад стоят бихевиористы, убежденные в том, что все поступки человека определяются прежде всего его существованием в социальной среде. Один из наиболее ярких и известных сторонников этой идеи - английский педагог и философ Джон Локк (1632–1704). Изучая личность с самого ее рождения, он пришел к выводу, что сознание ребенка в утробе матери - это tabula rasa, то есть чистый лист, нечто девственное и нетронутое, со временем заполняемое опытом. Эта мысль прямо противоположна той идее, что некоторое знание заложено в нас с рождения - причем самой природой.

Бихевиористский метод кнута и пряника и желание угодить начальству до сих пор остаются главными движущими силами менеджмента

Идея приоритета природы господствовала в обществе вплоть до середины XX века. Чтобы понять почему, достаточно представить себе культурную и социальную атмосферу той эпохи. Идея, что человек сам способен влиять на то, кем он станет в будущем, была слишком революционной, чтобы ее приняли с легкостью. Люди должны были знать свое место в обществе, иначе работяги отказались бы трудиться в полях и на заводах, солдаты - умирать на поле боя, слуги - уважать богатых и власть имущих. Даже во второй половине столетия бихевиористский метод кнута и пряника и желание угодить начальству оставались - и остаются до сих пор - главными движущими силами менеджмента. Мало кто всерьез заботится о создании у сотрудников внутренней мотивации и предоставлении им возможностей для роста.

Правило десяти лет

Настоящий прорыв, наметивший выход из тупика, произошел с появлением работы шведского психолога Андерса Эрикссона и его коллег, озаглавленной как «Роль осознанной практики в достижении выдающихся результатов». В основу исследования лег опыт, полученный ученым в работе над проектом американского университета Карнеги - Меллон, посвященным изучению особенностей памяти. С помощью Уильяма Чейза и некоего анонимного рядового студента Эрикссон провел эксперимент по значительному развитию запоминательных навыков. Результаты показали, что при правильном выборе методики и достаточной интенсивности занятий подопытный способен запомнить и воспроизвести по памяти вплоть до 80 чисел. Биологические характеристики были никак не связаны с этой способностью. Это открытие стало для Эрикссона началом долгого - длиной в 30 лет - пути по продвижению концепции таланта и убеждению в ней многочисленных сомневающихся.

Те, кого раньше считали одаренными, оказались трудягами, главным преимуществом которых была способность упорно и методично заниматься

Позже - в 1991 году, уже в Университете штата Флорида - он провел, пожалуй, самое известное свое исследование. Экспериментальную группу составили студенты скрипичного отделения Берлинской музыкальной академии. Вместе с двумя коллегами Эрикссон попытался определить, какие факторы становятся причинами наивысших достижений в искусстве. Вот в чем заключался эксперимент. Студентов разделили на три группы в соответствии с их квалификацией. В первую группу вошли лучшие из лучших - скрипачи, которым прочили уникальную сольную карьеру и всемирное признание. Во вторую - студенты, чьи способности позволяли им рассчитывать на места в самых известных оркестрах. В третью - потенциальные преподаватели-практики. После долгих и содержательных интервью исследователи нашли то, что искали: оказалось, что самые экстраординарные таланты к своему 20-летию имели за плечами более десяти лет игровой практики - в среднем около 10 тысяч часов упражнений и репетиций. Все без исключения. Вторая группа могла похвастаться 8 тысячами часов, третья - только 4 тысячами (опять же в среднем). Те, кого раньше считали одаренными, оказались трудягами, главным преимуществом которых была способность упорно и методично заниматься.

Подобные исследования предпринимались впоследствии еще не раз: экспериментальные группы составлялись из представителей самых разных сфер человеческой деятельности. Но результаты были неизменны. Благодаря работе Эрикссона в обиход психологов надежно вошло правило десяти лет, или правило 10 тысяч часов. Как сказал в своем интервью BBC британский легкоатлет Мохаммед Фарах, выигравший сразу две золотые медали на Олимпийских играх 2012 года в Лондоне (в том числе и за гонку на 10 тысяч метров), «секрет успеха - в упорном труде и целеустремленности».

Музыкальный гений

В качестве примера личности гениальной и одаренной (то есть такой, которая демонстрирует свой талант с самого раннего детства, становясь все более виртуозной без какой-либо специальной подготовки) очень любят приводить Моцарта. Он не вставал из-за пианино, когда ему было три года, написал свое первое произведение в пять лет и отправился в тур по Европе, когда ему было шесть.

Но смотрите, сколько всего интересного можно узнать, взглянув на его биографию чуть пристальнее. Возьмем для начала его старшую сестру Марию Анну, великолепно игравшую на клавесине благодаря постоянным занятиям с отцом. То есть Моцарт с самого раннего детства слышал музыку и видел людей, беспрестанно практикующихся за музыкальным инструментом. Неудивительно, что однажды он начал повторять за сестрой. Отец Вольфганга Амадея, Леопольд, был видным музыкантом, композитором и преподавателем, причем преподавателем весьма прогрессивным: его методы здорово напоминают метод Судзуки (так кажется не только мне, но и всем, кто интересуется вопросами воспитания). Он занялся музыкальным образованием сына в ту же минуту, как увидел его интерес, и посвятил ему бо́льшую часть своей жизни - с потрясающим результатом. Ничего удивительного, впрочем, в этом результате нет: с таким заделом Моцарту попросту не оставалось ничего иного, кроме как стать гением. И еще одна вещь: некоторые критики утверждают, что ранние произведения Моцарта не так уж и хороши по сравнению с более зрелыми, которые он начал писать с 17 лет, чуть больше чем через десять лет после дебюта.

Чемпион по пинг-понгу

Похожую историю рассказывает Мэттью Сид в своем бестселлере «Прыжок». Он стал лучшим в Британии игроком в пинг-понг в 1995 году, когда ему было 24. История эта примечательна как минимум двумя моментами: тысячами часов тренировок и большим везением. Мэттью рассказывает, что, когда ему было восемь лет (семья жила тогда в Рединге), родители купили стол для пинг-понга и поставили его в гараже. Сами они в эту игру никогда не играли, поэтому ни о какой семейной традиции говорить не приходится. Просто у них был очень большой гараж - по сравнению с соседями, по крайней мере. Первым напарником Мэттью стал его старший брат Эндрю. Они так увлеклись игрой, что не отходили от стола часами, испытывая друг друга, тренируя свои умения и придумывая новые приемы. Все эти факторы, сойдясь в одно время в одном месте, и дали Мэттью возможность тренироваться.

«Даже не отдавая себе в том отчет, мы проводили за столом тысячи и тысячи бесконечно счастливых часов», - пишет он. Удача же пришла в виде учителя местной школы мистера Чартерса, ответственного за внеклассную работу и в том числе - невероятно, но факт - за настольный теннис. А еще он был одним из лучших, если не самым лучшим, английским тренером и в этом качестве заведовал местным пинг-понг-клубом, куда и позвал братьев Сид - играть и тренироваться после школы, по праздникам и выходным. Ребятам повезло родиться на земле, богатой талантами, поэтому тренироваться им довелось не только с местными чемпионами, но и с чемпионами страны и даже мира. Эндрю удалось завоевать три национальных юниорских титула. Мэттью же судьба приготовила кое-что особенное. Случилось так, что именно в это самое время легендарный Чень Синьхуа - пожалуй, лучший игрок в истории пинг-понга - женился на женщине из Йоркшира и переехал в эти края. Он уже было закончил карьеру, но, увидев Мэттью, согласился его тренировать. После этой встречи юноша долгие годы оставался номером один в Англии, трижды становился чемпионом Содружества и дважды - олимпийским чемпионом. По его собственному признанию, родись он просто на другой улице, ничего этого бы не произошло. Нас, впрочем, интересует не столько удача, сколько долгие годы упорных тренировок - как основной компонент будущего успеха.

Гены и среда

Впрочем, вы, наверное, уже догадались, что в противостоянии природы и воспитания не все так просто. Первой тучкой, затмившей восходящее солнце сторонников воспитания, стали сомнения в справедливости правила десяти лет. Оказалось, что кому-то достаточно 4 тысяч часов, а кому-то не хватало и 22 тысяч. Таких примеров набиралось все больше и больше, и в конце концов исключения начали опровергать правило. Выяснилось, что, если взять двух человек, один из которых имеет явные способности к тому или иному роду деятельности, а другой - нет, и обучать их по одной и той же программе, первый будет прогрессировать значительно быстрее второго. Значит, дело не только в практике.

Дальше все запутывается еще больше - вплоть до того, что, на первый взгляд, некоторые тезисы даже противоречат друг другу. Стефан Хольм - шведский атлет, прыгун в высоту - потратил долгие годы на изнурительные тренировки, желая довести свою технику до совершенства. Несмотря на крупное для выбранного вида спорта телосложение, Стефан - яркий пример правила десяти лет: в 2004 году он стал золотым призером Олимпийских игр. Значит, именно воспитание является ключом к успеху? Так, да не так. Чем, скажем, объяснить феномен Дональда Томаса, игрока баскетбольной команды Линденвудского университета, который, не имея ни должной экипировки, ни сколь-нибудь значительной подготовки, легко преодолел планку в 2 метра 21 сантиметр, причем совершенно неожиданно для самого себя? В том же году его пригласили в сборную Багамских островов, а в 2007 году на чемпионате мира он опередил Стефана Хольма в битве за первое место. Секрет успеха Дональда заключался в аномальной длине ахилловых сухожилий, благодаря чему он прыгал словно на рессорах: сами связки толкали тело вверх. Его история - явный аргумент в пользу превосходства природы. Оба атлета были ярчайшими фигурами своего времени, достигшими вершины спортивного Олимпа. Но вот добирались они туда разными тропами.

Читая это, вы, должно быть, думаете, что эти две судьбы - наглядный пример старого как мир противостояния «природа или воспитание», даже в каком-то смысле его кульминация. Но все не совсем так. Союз «или» означает, что мы должны выбрать что-то одно, оставить оба варианта мы не имеем права. Те, кто верит в природу, считают гены своего рода проектом, по которому потом строится личность. Сторонники воспитания, напротив, отрицают существование какой бы то ни было генетической предрасположенности. Но ни те ни другие почему-то не учитывают тот факт, что гены сами по себе умеют реагировать на окружение.

Вот что пишут в одной из статей проекта Enabling Genius Лино Пасо Пампильон и Тамара Кутрин Мильян:

После окончания проекта «Геном человека» в 2003 году ученые поняли, что у человека около 20 500 генов (примерно столько же, сколько у мыши) и что геном - лишь небольшая составляющая эволюционирующей личности. Куда более важную роль играют вторичные, эпигенетические факторы. Эпигенетика связана с химическими изменениями, напрямую влияющими на последовательность ДНК. По сути она определяет, как реагируют гены на конкретное окружение. Исследователи часто сравнивают генетику с клавиатурой пианино: мелодия, которая получится в результате, зависит от того, на какие клавиши и как именно мы нажимаем. Кто-то услышит концерт Моцарта, кто-то - нестройные гаммы недавно начавшего учиться играть соседа.

Поток

Не могу закончить эту главу, не рассказав вам еще об одном аспекте высших достижений, который в настоящий момент исследуется крайне активно, - так называемом потоке. Поток - это особое состояние психики, отличающееся от фиксированной генетической установки тем, что его можно включать и выключать. Много лет назад моя жена Джо в качестве подарка на день рождения оплатила мне курсы по управлению планером. С летательными аппаратами я был немного знаком, потому что в детстве часто летал с отцом: он был лицензированным пилотом и состоял в небольшом любительском клубе, располагавшемся на задворках дублинского аэропорта. Впервые он поднялся в небо в 20 с небольшим: во время Второй мировой войны ему довелось пилотировать «Спитфайры» и «Харрикейны» - машины легендарные и во всех отношениях необыкновенные.

Однажды его сбили в небе над Нормандией, и он спасся лишь чудом, выбравшись из горящего самолета буквально в последний момент. Небо было у него в крови, и каждый полет он воспринимал как событие особенное и крайне важное. Думаю, это передалось по наследству, поэтому подарок Джо вызвал во мне целую бурю эмоций. Полеты на планерах сильно отличаются от полетов на самолетах - хотя бы тем, что в случае ошибки у пилота нет двигателя, с помощью которого эту ошибку можно было бы исправить. Чуть ослабите внимание - и вот аппарат уже отклонился от нужного курса и стремительно теряет высоту. Отвлечетесь сильнее - и без парашюта уже не обойтись. Инструктор учил меня на ходу - прямо во время учебных полетов, открывая рот только тогда, когда это было действительно нужно, ведь благодаря отцу опыт пилотирования у меня уже был. И тем не менее каждый раз, слыша голос инструктора, я отвлекался. И вот в один прекрасный день - мы как раз отрабатывали разворот и заход на посадку - он вдруг понял это и бросил фразу на середине: «Да, *** [блин], просто лети!» И я полетел. Он меня освободил. Полностью отдал мне контроль. Я был максимально сконцентрирован и при этом расслаблен, стал одним целым со своим планером. И входя в поворот, практически не потерял высоты. Это и есть состояние потока. Момент, когда гениальность достигает своего пика.

Термин «поток» был впервые предложен американским ученым Михаем Чиксентмихайи в книге «Поток: Психология оптимального переживания», вышедшей в 1990 году, когда он возглавлял кафедру психологии Чикагского университета. Вот как он описывает поток: «Быть полностью вовлеченным в деятельность ради нее самой. Эго отпадает. Время летит. Каждое действие, движение, мысль следует из предыдущей, словно играешь джаз. Все твое существо вовлечено, и ты применяешь свои умения на пределе». Именно использование всех своих умений на пределе и делает состояние потока столь важным в деле достижения наивысших результатов».

Нам по силам влиять на то, кем мы станем. Каждый момент нашей жизни, каждый поступок в той или иной степени управляется сознанием - и поток здесь ни при чем, потому что включить этот режим может каждый. В «уравнении гениальности» как минимум три переменные: наше генетическое наследие, окружающая нас среда и состояние психики. Две из них мы вполне можем определять сами, так что оправдание вроде «Я такой, какой я есть» - не более чем пошлый софизм.

ЧЕХОВ: ВОН ИЗ ДОМА!

Одно из удивительнейших явлений русской литературы - её тесная связь с темой дома, воплощающего собой и семейную традицию, и государственные устои, и мораль; особенно любопытно почти полное отсутствие домашней темы у Чехова - или, верней, его устойчивое отвращение к домашней жизни, вечную тягу на простор из русских домов, где всегда тесно, душно, бездарно, где пахнет плохо, а живут нудно.

Единственное упоминание дома в названии чеховского текста - «Дом с мезонином», если не считать рассказа 1887 года «Дома» (не лучшего, не слишком известного, но ужасно милого, про то, как прокурор, отец-одиночка, воспитывает сына после смерти жены, а мальчик мягкий, слабый, весь как бы бархатный, и ему всего семь лет; и тут этот прокурор узнаёт от гувернантки, что Серёжа курил, и не знает, как провести с ним воспитательную беседу, чтобы он больше этого не делал. На верхнем этаже жилец ходит из угла в угол, словно у него зубы болят или совесть мучает, а за стеной играют бесконечные гаммы - и дом предстаёт местом, где человек менее всего дома, потому что в суде-то он знает, что говорить, а тут, со своими, всё непонятно и непредсказуемо и как-то особенно болезненно, хрупко, мучительно, словом; рассказ, как всегда у Чехова, без морали, без «идеи», но с точным ощущением, с нежным, горестным чувством и нескрываемым, вечным чеховским раздражением против всего на свете). «Дом с мезонином» в школе вообще избегают разбирать подробно, потому что в советскую концепцию чеховского творчества он решительно не вписывается, а другой не придумано. Тут можно до такого договориться, что Чехов предстанет врагом труда, ненавистником благотворительности, защитником творческой интеллигенции, которая хоть и одержима неуверенностью в себе, завистью, муками творчества и пр., но зато человечна, человечна! И она творит! А Лида со своей благотворительностью ходит по живым людям, норовя наступить побольнее, и нет ей радости ни от собственной красоты, ни от правого дела, ради которого она трудится. Да и не в художнике дело, он сам себе не нравится,- всё дело в Жене и маме, слабых (эта слабость постоянно подчёркивается - можно предложить классу подсчитать эпитеты), неуверенных, робких, добрых, верящих слепо и тоже беспомощно. «Мамочка, всё зависит от Воли Божией!» - вот и вся вера, но они не могут друг без друга, всё друг другу рассказывают, аукаются в саду...

И идеальный образ жизни, по Чехову,- это вовсе не труд, хотя Чуковский и повторяет в своём отличном, доказательном очерке, какой он был великий труженик, и сам он не без гордости повторял, что писал в молодости неутомимо; мы много знаем о том, как сам Чехов пытался облегчить жизнь мелиховским крестьянам,- но вот поди ж ты, не любил он всего этого! Без толку всё это, мы только добавляем звеньев к цепи, которой все в России скованы, а благотворительность ради самоуважения - гнуснейшее лицемерие, и Чехов разоблачает его с настоящей, ненаигранной, то и дело прорывающейся злостью. Он вообще - несмотря на приставшие определения вроде «гений такта»,- художник злой, не слишком снисходительный; и жалко ему всех, и бесят его все. В «Доме с мезонином» сказано заветное - не в том беда, что никто никого не понимает, не в оптимизме и не в пессимизме, а в том, что у девяноста из ста нет ума! Счастье - это когда с утра пришли из церкви, долго завтракают, никуда не спешат, аукаются в саду, обрызганном росой, и все праздны, веселы, молоды и сыты! А Лидия с её благими делами будет ассоциироваться у читателя с кусочком сыру, про который она твердит, диктуя: умеет Чехов привязать малоприятную деталь к нелюбимому персонажу. И Белокуров будет одышлив, сыроват, к нему навеки прилип пролитый соус, а Лида будет пахнуть кусочком сыру, и какой же прелестью и радостью будет на фоне всего этого Мисюсь со своими слабыми, тонкими руками, большим ртом и вечным смущением!

Опыт показывает, что большинство современных школьников понятия не имеют, что такое мезонин, даже если вдруг - тоже редкость - проводят лето на даче. Этак не годится. Наше дело объяснить им, что мезонин - декоративная, не имеющая прагматического смысла надстройка над жилой частью дома, что-то вроде отдельного такого балкончика. Чехов любит балконы, веранды, где много света и воздуха, любит украшательства, бессмысленные, прелестные, вроде мезонинов,- мезонин ведь гораздо лучше, невинней, трогательней, чем maison, как Мисюсь лучше Лиды. ДОМ как место несвободы, обязанностей, болезненных и мучительных связей ему чаще всего ненавистен. Для Толстого он убежище, для Достоевского недосягаемая мечта, и даже Опискин не может окончательно испортить село Степанчиково; для Тургенева дом - единственная основа в распадающемся мире, и любовь отцов к детям - последнее, на чём этот мир вообще может удержаться. Чехов бежит из дома, словно он пламенем охвачен (частая метафора у позднего Толстого, и бегство его более чем характерно - как и страшный финал этого бегства: рыбе из воды не убежать). У Чехова в доме душно, тесно, жарко: «После именинного обеда, с его восемью блюдами и бесконечными разговорами, жена именинника Ольга Михайловна пошла в сад. Обязанность непрерывно улыбаться и говорить, звон посуды, бестолковость прислуги, длинные обеденные антракты и корсет, который она надела, чтобы скрыть от гостей свою беременность, утомили её до изнеможения. Ей хотелось уйти подальше от дома» - вот и ему всю жизнь хотелось уйти подальше. Потому что дом - это тот же корсет, модель всей местной жизни, да и любой семейной жизни, тут Чехов исключений для России не делает: человек конца XIX века способен из любого дома себе устроить палату №6.

«Ни за что не остался бы тут жить... Главный, для кого всё тут делается,- это дьявол» - это о фабрике в «Случае из практики » (в это же самое время Куприн о фабрично-заводской жизни написал «Молоха», дьявол тут не просто так), и в самом деле все только мучают друг друга и мучаются сами. Нет в русской литературе другого писателя, у которого так была бы выражена клаустрофобия - и, соответственно, агорафилия, любовь к открытому пространству. Где хорошо Чехову? В степи. «Степь» - идеальный мир, образ рая, где всегда что-нибудь происходит, но не страшное, не унизительное, праздничное. Тут он, конечно, прямой наследник Гоголя, одержимого дорогой, не могущего удержаться ни под чьей крышей: вся «Степь» выросла из описания странствия Бульбы с сыновьями во второй главе, там, где «степь уже давно приняла их всех в свои зелёные объятия». Чеховские странствия, видимо, иной природы, он честно пытался завести себе помещичий быт, купил Мелихово - но и там, сколь ни грустно, ничего не вышло. В доказательство прекрасности мелиховской жизни сплошь и рядом приводят восторженное письмо старика Григоровича о том, как все они там резвились, и тьму других свидетельств о том, как Чехов всех к себе зазывал; но вот в чём штука - в дом, где хорошо, не зазывают. Гостей зовут туда, где друг с другом говорить не о чем. Чехов в собственной семье был одинок, норовил сбежать во флигель, где и написана «Чайка», с отцом чувствовал себя неловко, с матерью ему не о чем было говорить, как Базарову, он молчал, хмурился, жаловался на головную боль,- и как бы ни нравилось ему заниматься садом, но ведь это всё сад. А дом - чужое пространство, где он никогда не был в собственном смысле дома - с тех ещё пор, когда отец, Павел Егорович, тиранил всю семью, пока не прогорел. Но думается, что и прогоревши - тиранил.

Страшный отец, домостроевец-домостроитель,- важный чеховский лейтмотив. Наиболее отчётливо связь этих тем - отца и дома - высказалась в «Моей жизни», повести явно исповедальной, хотя исповедальность эта, как всегда, замаскирована; конечно, протагонист тут далеко не Чехов, да и есть в нём, пожалуй, некоторая душевная болезнь,- а кое-где мы слышим чеховский, ни на кого не похожий, усталый басок:

«Что это за бездарный человек! К сожалению, он был у нас единственным архитектором, и за последние пятнадцать-двадцать лет, на моей памяти, в городе не было построено ни одного порядочного дома. Когда ему заказывали план, то он обыкновенно чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и гостиной. К ним он пририсовывал столовую, детскую, кабинет, соединяя комнаты дверями, и потом все они неизбежно оказывались проходными, и в каждой было по две, даже по три лишних двери. Должно быть, идея у него была неясная, крайне спутанная, куцая; всякий раз, точно чувствуя, что чего-то не хватает, он прибегал к разного рода пристройкам, присаживая их одну к другой, и я как сейчас вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись и где вместо пола - три громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом, со сводами и с кирпичным полом. У фасада упрямое, чёрствое выражение, линии сухие, робкие, крыша низкая, приплюснутая, а на толстых, точно сдобных трубах непременно проволочные колпаки с чёрными визгливыми флюгерами. И почему-то все эти, выстроенные отцом, дома, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый. С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала нашим стилем».

Простите за обширную цитату, но уж очень она хороша и наглядна, и в самом деле - бездарность, ставшая стилем, изумительно характерна для нынешней России, мало изменившейся с чеховских времён. Метафора русской общественной мысли, которая начинает всегда с общих мест, с залы и гостиной, а потом лихорадочно пристраивает к ним поправки и адаптации, не имея ни генеральной концепции, ни сколько-нибудь внятной картины будущего,- тоже абсолютно точна. Архитектор всех этих домов, где нельзя жить,- отец героя, и не зря герой живёт в пристройке, как Чехов, только у Чехова хоть флигель был, а у этого сарай. Русская жизнь - это узкие коридорчики, сенцы и кривые лестницы, и оттуда хочется бежать, потому что там вдобавок нечисто, и запах этой нечистоты преследует всех; ужасней всего, впрочем, общественные места, присутствия, больницы,- но и в собственных домах все чужие друг другу, и ни у кого нет смелости начать новые отношения, вокруг которых построились бы новые, удобные для жизни семьи, пристойные дома, пресловутые медицинские пункты... Чехов больше всех современников написал о кризисе семьи, ни секунды не теоретизируя по этому поводу: ничто не названо, всё понятно.

Немудрено, что такой ненавистник семьи, как он, при попытке построить традиционную семью потерпел крах: они жили с женой даже не на два дома, а на два города. Иной скажет, что это и есть счастливая, свободная семья нового типа,- но Чехов в Ялте тосковал, с женой часто ссорился, знал об её изменах и не радовался им, естественно, хотя пуританином в молодости отнюдь не был... Чехову важны были не традиционные и не новаторские, а честные отношения,- но беда в том, что в тогдашней России не было решительно ничего честного: все беспрерывно позировали и врали. Последние двадцать лет золотого XIX века запомнились всем как период окончательного и унылого падения нравов (это они, конечно, ещё окончательного не видели,- но вообще деградация была заметная, крутая, стоит сравнить «Анну Каренину» с «Воскресением», не в смысле художественного качества, неизменно высокого, а в смысле атмосферы). В чеховских домах, безвкусно обставленных (вспомним претензии на артистизм и стиль в «Попрыгунье»), тесных, нудных,- постоянно врут и постоянно мечтают убежать, отлично понимая, что не тронутся с места. Только Надя уезжает в его предсмертной «Невесте» - но мрачной иронией звучит родная фраза о том, что она покинула город - «как полагала, навсегда». Это она так полагала - но куда же убежишь?

Мне, чеховскому соседу (наша дача от Мелихова в десяти километрах), всегда казался странным «Крыжовник»: мораль его произносит малоприятный Чимша-Гималайский, как часто бывает у Чехова, любящего вкладывать заветные мысли, для пущей амбивалентности, в уста людей скучных или откровенно придурковатых. Ну представим себе, если никто не будет растить крыжовника; если рядом с каждым счастливцем будет стоять человек с молоточком и, напоминая о несчастных, тюк его по голове! Но ничего не поделаешь - собственный домашний идеал, собственная мечта об at home, которая и Пушкина тешила в последние годы,- осмеиваются в «Крыжовнике» со всей решительностью. Здесь Чехов, несомненно, сводит счёты с собственной мечтой о помещичьей утопии, и Мелихово было продано - уж конечно, не только потому, что понадобилось переезжать в Ялту; идея любого хозяйствования Чехову абсолютно чужда, потому что человек - хозяин всей земли, а не жалкого куска её. Мечтать о крыжовнике очень мило - особенно после века великих строек, и в советской интеллигенции не просто так проснулась мечта о покое, о садоводческом товариществе, о тихой работе на земле, куда не посмеет сунуть носа государство; но «Крыжовник» писался до советских дач, он писался о мечте мещан подворянствовать, о Лопахиных, скупающих земли; и хотя Лопахин будет покультурней героя «Крыжовника», суть его та же, помещичья, домостроительская. Старый дом, по Чехову,- гроб, который заколачивают, в котором забывают Фирса; но ведь и дом, который выстроит Лопахин, будет не лучше, потому что откуда Лопахину взять другие отношения и другой идеал? Чехов понятия не имеет, как будет выглядеть «лет через пятьдесят» прекрасный новый мир, предсказанный в «Доме с мезонином»; впрочем, в одном он не ошибся. Он предсказал, что в этом новом мире люди не будут мучиться над проклятыми вопросами, которые томили чеховское рефлексирующее и бездеятельное поколение; он не ошибся - они мучились над куда более примитивными вопросами, им уже было не до того, чем терзались восьмидесятники. Вот только об этом ли мечтал Чехов, который, при всей своей ненависти к мещанским домам восьмидесятых, совсем иначе взглянул бы на них, хоть раз побывав в казарме?

Впрочем, был у него и тюремный опыт - не зря же он поехал на Сахалин; сам не сидел, но тюремный быт узнал досконально и описал с невероятной силой отвращения. Поездка его на Сахалин имела, конечно, вполне рациональную природу - это было жертвоприношение вроде того, что описал Тарковский в последнем фильме, самом тонком и точном, до сих пор немногими понятом. Когда чувство обречённости этого самого мещанского уюта становится слишком непобедимым, невыносимым, неотгоняемым, когда этот самый мещанский дом, трижды проклинаемый, начинает казаться единственной крепостью против надвигающейся бури,- есть резон выйти этой буре навстречу, в надежде, может быть, умилостивить её. И он отправился на край России, в самый страшный её угол - только для того, думается, чтобы задобрить судьбу, не допустить превращения всей России в этот угол. Жертва не была принята, превращение совершилось, остров Сахалин расползся по доброй половине страны, превратившись в архипелаг ГУЛАГ,- но самое удивительное, что Чехов и после этой поездки не полюбил дома, не оценил уюта. Может быть, потому, что хрупкость убежищ стала для него ещё очевиднее - а после всего увиденного верить в надежность какого-либо частного спасения он уже не мог. На Сахалине Чехов увидел Россию ХХ века - а может быть, ту самую Россию вне времени, которая всё время стремится прорваться сквозь «блистательный покров» культуры (Мандельштам); после этого утопия дома казалась ему с его безжалостным зрением вовсе уж смешной.

Дети - и не только дети - могут спросить: а как же Ванька Жуков, пишущий письмо на деревню дедушке? Разве этот деревенский дом - не рай? Так вы задумайтесь, дети, какому Дедушке он пишет письмо. «Ванька» - рассказ в жанре молитвы, и отправлено это письмо в никуда, как всякая молитва, в безумной, иррациональной и всё-таки неубиваемой надежде на ответ. У того Дедушки, разумеется, хорошо. В Его дом Чехов и вернулся так рано - где-то там же неподалёку расположена и Москва трёх сестёр,- но значит ли это, что другого дома у человека нет?

Отсюда уже шаг до горьковского отрицания человека как проекта - и, думается, Чехов в этом отрицании был решительней Горького, но, в отличие от него, ничего не говорил прямо. И лишь по контрасту семейной духоты и вольной, цветущей степи творческого одиночества можем мы догадываться о том, что он любил и чего желал.

И вот они - 150 лет со дня рождения Чехова, и есть в отмечании этого праздника какая-то странная стыдливость. Чехов любил заглядывать в будущее, уверенный, что когда-то, и довольно скоро, все будет совсем иначе. Будет другая, осмысленная, прекрасная жизнь. Все будут трудиться. Каждый станет растить свой сад. Как именно это произойдет, не ясно, но Чехов живет в предощущении конца века, эпохи, России, собственной жизни, - все настолько выродилось, что у мира попросту нет другого выхода, кроме как начаться сначала. А потому все разговоры его героев о будущем необычайно оптимистичны, туманны и уклончивы.
И вот они - 150 лет со дня рождения Чехова, и есть в отмечании этого праздника какая-то странная стыдливость. Негромко все происходит, в полном соответствии с наклеенными на Чехова ярлыками - «гений такта», «мастер полутонов» (что, конечно, неправда - полутона наличествуют у всех крупных художников, а насчет такта у жестокого и холодного Чехова все сложно). Негромкость эта и стыдливость вызвана тем, что перед Чеховым, перед железной его самодисциплиной, непрерывным самообузданием и титаническими задачами, которые он себе ставил, всегда испытываешь определенную неловкость, особенно когда живешь так расслабленно и порочно, бессмысленно и некрасиво, как Россия в ее нынешнем состоянии. А усугубляется этот стыд тем, что очень уж он на нас надеялся. Думаю, не было бы для него большей радости, чем узнать: «Дядя Ваня» спустя сто лет устарел, про что «Три сестры», вообще уже никто не понимает, а «Вишневый сад» имеет для зрителя главным образом историческую ценность. Думаю, Чехов, никогда не придававший себе гипертрофированного значения, искренне чуждый тщеславия, был бы счастлив услышать, что тексты его неактуальны; читать их для эстетического удовольствия можно и должно, но что это за люди, чувства и обстоятельства, приходится разъяснять себе с помощью историков или источников.
Грустно было бы Чехову читать прессу в дни своего юбилея. Патриарх Московский и всея Руси благословляет сборную российских спортсменов перед отлетом сих последних в Ванкувер - вот тебе и «Архиерей». В поселке «Речник», невзирая на мороз, снесли еще четыре дома, и на очереди поселок «Остров фантазий» - «Вишневый сад», только там был топор, а здесь бульдозер… В петербургском метро звучат в качестве объявлений чеховские цитаты, начитанные чиновником министерства культуры, - это уже, конечно, чистый Чехонте. Тятьяна Юмашева в блоге уличает Александра Коржакова в гнусной клевете на свою семью - «Дуэль», да еще и пожестче, нежели у фон Корена с Лаевским. В Театре им. Станиславского раскол из-за выговора, объявленного актеру, который, торопясь на самолет, самовольно сократил спектакль на 40 минут, - то ли «Лебединая песня», то ли сцена из «Чайки»… Жизнь еще гротескней, глупей, пошлей, смешней, трагичней, чем при Чехове, и единственная возможная реакция на нее - вопль «Учителя словесности»: «Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости!» Но эта пошлость - вокруг, она стала нормальным фоном и условием жизни, ее воздухом. И еще пошлей среди всего этого говорить о будущем, о прекрасных людях, которые станут растить свои сады, потому что главной приметой конца нулевых, приметой замалчиваемой, но оттого еще более мучительной, стало трезвое и всеобщее осознание: будущего не будет. По крайней мере здесь. Любые попытки сломать эту жизнь, нарушить ее код так же самоубийственны, как уход Толстого, столетний юбилей которого будет отмечаться в октябре этого года.
Был великий проект - кровавый, бесчеловечный, но начинающий с нуля, указывающий фантастическую, но осязаемую, достоверную перспективу. Этот проект уничтожил почти все плюсы предыдущего, а минусы его - вроде вечного российского всеобщего бесправия - многократно усилил. Потом отказались и от него, но не потому, что придумали лучшее, а потому, что не потянули; и минусы вновь многократно возросли, а последние плюсы истребились. А веры в возможность другой жизни - веры, без которой Чехова нет, - у нас не осталось вовсе, и это главный итог революции 1917-го и контрреволюции 1991 года. Иначе не будет никогда. Всем запомнить это и молиться об успехе сборной.

Эрик Вейнер

Писатель, журналист, мыслитель и путешественник.

Не так-то просто понять, что мы находимся в компании гения. Иногда и потому, что мы не знаем, что же это слово значит.

Например, в Древнем Риме гением называли дух, покровительствующий человеку или местности. В XVIII веке появилось современное значение этого слова - человек с особенными, практически божественными способностями.

Сегодня мы с лёгкостью назовём кого-то гением маркетинга или политическим гением, не задумываясь, что настоящему гению не требуется таких уточнений. Истинная гениальность выходит за пределы одной области. Поэтому-то мы не должны использовать это слово так расточительно. Давайте вспомним основные заблуждения о гениальности.

Миф №1. Гениальность обусловлена генетикой

Эта идея появилась давно. Ещё в 1869 году британский учёный Фрэнсис Гальтон опубликовал книгу «Наследственность таланта», в которой утверждал, что гениальность напрямую зависит от нашей наследственности. Но гениальность вовсе не передаётся генетически как цвет глаз. У гениальных родителей не рождаются гениальные дети. Наследственность - всего лишь один из факторов.

Другой фактор - трудолюбие. Кроме того, влияет и отношение к своему делу. Это подтверждает исследование, проведённое среди детей, занимающихся музыкой Identity and practice: The motivational benefits of a long-term musical identity. . Оно показало, что успех ученика определяет не количество часов, потраченных на репетиции, а отношение к в долгосрочной перспективе.

Иными словами, чтобы быть гением, нужны определённый образ мышления и упорство.

Миф №2. Гении умнее остальных людей

Это опровергается примерами из истории. Так, у большинства выдающихся исторических фигур был достаточно скромный уровень интеллекта. Например, IQ Уильяма Шокли, нобелевского лауреата по физике, всего 125. Такой же результат и у известного физика Ричарда Фейнмана.

Гениальность, особенно творческая, определяется не столько умственными способностями, сколько широтой видения. Гений - тот, кто приходит к новым неожиданным идеям.

Также гениальность не обязательно требует энциклопедических знаний или отличного образования. Многие гении бросали учёбу или вообще официально не учились, как, например, известный британский учёный Майкл Фарадей.

В 1905 году, когда Альберт Эйнштейн опубликовал четыре статьи, изменившие представление о физике, его собственные знания этой науки уступали знаниям других исследователей. Его гениальность заключалась не в том, что он знал больше других, а в том, что он мог делать выводы, которые не мог сделать никто другой.

Миф №3. Гении могут появиться в любое время в любом месте

Обычно мы считаем гениев чем-то вроде падающих звёзд - явлением удивительным и крайне редким.

Но если нанести на карту появление гениев во всём мире за всю историю человечества, можно заметить любопытную закономерность. Гении появляются не вразнобой, а группами. В определённых местах в определённое время рождают выдающиеся умы и новые идеи. Вспомните древние Афины, Флоренцию эпохи Возрождения, Париж 1920-х годов и даже сегодняшнюю Силиконовую долину.

Места, где появляются гении, хоть и отличаются друг от друга, имеют общие характеристики. Например, практически всё это города.

Высокая плотность населения и ощущение близости, возникающие в городской обстановке, способствуют развитию творчества.

Для всех этих мест характерна атмосфера терпимости и открытости, а это, по мнению психологов, особенно важно для творчества The relationship between intelligence and creativity: New support for the threshold hypothesis by means of empirical breakpoint detection. . Так что гении больше похожи не на падающие звёзды, а на цветы, естественно появляющиеся в подходящей окружающей среде.

Миф №4. Гений - угрюмый одиночка

В массовой культуре множество подобных персонажей. И хотя гении, особенно писатели и художники, более склонны к психическим расстройствам, в частности к депрессии, они редко бывают одиночками. Они хотят быть в обществе единомышленников, которые могут успокоить их и убедить, что они не сошли с ума. Поэтому у гениев всегда появляется «группа поддержки».

У Фрейда было Венское психоаналитическое общество, собиравшееся у него по средам, у Эйнштейна - «Олимпийская академия». Художники-импрессионисты каждую неделю собирались и вместе писали на природе, чтобы поддерживать бодрость духа в ответ на неприятие критиков и публики.

Конечно, гениям необходимо иногда оставаться в , но часто они переключаются с уединённой работы на общение с окружающими. Например, шотландский философ Дэвид Юм неделями сидел в кабинете и работал, но потом всегда выходил и отправлялся в местный паб, чтобы жить и общаться, как все остальные люди.

Миф №5. Сейчас мы умнее, чем раньше

Число выпускников вузов и уровень IQ сейчас высоки, как никогда, поэтому многие думают, что мы живём в эпоху гениев. Это заблуждение настолько популярно, что у него даже появилось название, - эффект Флинна .

Но люди во все времена считали, что их эпоха - это пик развития. И мы не исключение. Конечно, мы стали свидетелями огромного прорыва в сфере цифровых технологий, но вопрос о нашей гениальности пока остаётся открытым.

В науке сейчас сделано много монументальных открытий. Хоть они и впечатляющие, но не настолько важные, чтобы изменить наше представление о мире. Открытий, подобных эволюционной теории Дарвина и теории относительности Эйнштейна, сейчас нет.

За последние 70 лет публиковалось значительно больше научных исследований, чем раньше, однако процент по-настоящему новаторских работ остался неизменным.

Да, сейчас мы производим рекордное количество данных, но не стоит путать это с творческой гениальностью. Иначе каждый владелец смартфона был бы новым Эйнштейном.

Доказано, что окружающий нас поток информации только препятствует крупным открытиям. И это действительно тревожно. Ведь если у гениев и есть одна общая черта, так это способность видеть необычное в обыденном.